— Она ведь, Августа-то, когда рожала, чуть жива осталась. В деревню она как раз пошла, муки хотела наменять. Рано пошла. Шла, шла и рожать начала. Никого кругом, зима, а она рожает. Ужас! — Девушка схватилась руками за побледневшие щеки. — Сняла она шинель, да на шинель прямо и родила Женечку. Это она маме рассказывала потом, а я, — девушка полыхнула румянцем, — я нечаянно слышала. Пуповину она ему зубами перегрызла, как зверь какой, — это она так говорила: как зверь, — нитку из шали выдернула и ниткой этой пуповину-то ему и перевязала. Потом Женечку — в шинель и пошла. А сама-то раздетая. Вот и застудила себе легкие. Не дошла бы, ни за что бы не дошла, если б не почтальон на лошади. Посылки вез. Он потом так лошадь гнал, что запалил до смерти. Посадили его, почтальона-то. А тетя Августа в больнице лежала. Долго лежала, месяца два, а то и три, наверное. Вышла, ей про почтальона рассказали. Она везде хлопотала, выручила его. Только все равно он полгода отсидел за нее с Женечкой. И за лошадь оба платили. Она не хотела, чтоб он платил, а он не соглашался, чтобы она одна. Жалел ее. Спасибо потом из Москвы решение пришло — отменили штраф и деньги им вернули. Она эти деньги на сберкнижку положила, для Женечки, — подрастет, говорит, я ему велосипед куплю.

Девушка не замечала, что Ирене плохо. Значит, тогда в ночи она слышала плач своего внука. Здесь как раз утро было… Уносила его лошадь. Все дальше и дальше. И плач слышался все тише и тише. Как она тогда не догадалась, что это плакал ее внук! Как не вспомнила, что пришел его срок явиться на свет. Знала же, что в январе. Бросить бы ей тогда все, лететь сюда…

Так и не узнав адреса Августы, она вернулась на вокзал. В поезде, всю дорогу обратно, она обдумывала, как теперь разыскивать Августу. Кто может помочь ей? В первую очередь надо обратиться в милицию. Там подскажут, что делать. Одновременно написать в воинскую часть, где служили Августа и Женя. Разыскать однополчан, кто-то да должен знать, где она.

Два года розысков не привели ни к чему.

Возможно, Августа все-таки вышла замуж и сменила фамилию. В таком случае найти ее уже невозможно.

Все чаще и чаще Ирена, вспоминая внука, вспоминала Петю — мальчугана из Трускова. Почему-то она была уверена, что он похож на ее внука. Может быть, потому, что Августа была деревенская. А все деревенские дети, по наблюдениям Ирены (она часто ездила по деревням, насмотрелась), похожи друг на друга: конопатые, светлоглазые, застенчивые…

Постепенно, незаметно для нее самой появилась у нее мысль взять Петю на воспитание. А что, чем это плохо? И мальчику это пойдет только на пользу, и Ирена будет не одна. Будет кто-то дома живой, ждать ее, радоваться ее приходу. Мальчик наверняка тихий, смирный. Не мог он быть озорником, выросши в бедности.

Клавдия, само собой, будет рада, — ясно, что в городе живется легче. Надо быть совсем уж неразумной, чтобы не понять этого. Тем более что Ирена не собирается усыновлять Петю — смешно в ее возрасте, — просто она поможет вырастить человечка, и заодно ей будет веселее жить, когда рядом будет расти ребенок, вроде как бы внук. Вырастет — будет приезжать к ней… Она с самого начала велит ему звать себя бабушкой. Какое уютное, теплое слово — бабушка.

Как-то она вышла к себе в сад и увидела залитый солнцем куст красной смородины. Куст шевелился. Ирене примерещилось, что там ребенок, объедающий ягоды. Она замерла, чтобы не вспугнуть, а губы уже ползли в улыбке, уже зрели слова — приветить малыша. Но тут из кустов шмыгнула кошка. Ирена подхватила с земли щепку, швырнула в тощую холеру… и вдруг быстро пошла в дом. Взяла кошелек с деньгами, сдернула с вешалки плащ и бегом — оставались считанные минуты — на остановку автобуса, идущего в сторону Трускова.

Приехала она туда уже под вечер.

Семья — шесть душ — сидела за столом и ужинала. На столе стоял чугунок с нечищеной картошкой, большая миска простокваши и горка перьев зеленого лука.

Почти не изменившаяся с той дальней поры, как она приходила в исполком, сидела за столом Клавдия, две взрослые девочки — шестнадцати-семнадцати лет и два мальчика помладше. Напротив Клавдии — на хозяйском месте — Петя, которому шел уже девятый год.

Клавдия не сразу признала Ирену. А когда та напомнила о себе — осторожно, чтобы дети не поняли из ее слов, зачем тогда приходила Клавдия в исполком, — она оживилась, усадила гостью к столу.

— Извиняйте, хлеб-то у нас кончился, квашню вон завела, завтра печь собираюсь. А не признать вас, — покачала она головой. — Такая ли молоденькая была… И сейчас ничего, а все ж против прежней куда там… Кукла была. Я уж и по какому горькому делу пришла, а и то не налюбовалась.

Ирене это не причинило боли: она даже и не слушала Клавдию, ей было не до этого. Она смотрела на Петю. Петя сосредоточенно дул на картошку, перекидывая ее с руки на руку. Ирена представила, что где-то ее Женечка, чуть помладше Пети, так же ест картошку, старается выглядеть посолиднее, этаким мужиком, перед чужим человеком. Нет, не такой уж он тихий, прибитый, как представлялось. Но это и хорошо — значит, нормальный ребенок: Женя тоже рос не пай-мальчиком, а вырос — дай бог всякому… Вырос… Не успел и вырасти по-настоящему. Петенька будет с нею, она все сделает, чтобы ему было хорошо.

— Хочешь поехать в город? — спросила его Ирена, лаская глазами вихор на макушке, жаркие уши…

— Мы с мамкой на будущий год поедем, обещала, не обманет. Не обманешь? — строго спросил он Клавдию, которую по примеру старших звал тоже мамой.

— Когда же я тебя обманывала? — укорила его Клавдия.

— А то нет? Обещалась с дядей Федей в Ванеевку отпустить, а сама?

— Так чем же я виновата, что он ночью уехал?

— Ночью-ночью, — проворчал Петя, — могла бы и ночью разбудить.

— Хотела будить, — всерьез оправдывалась Клавдия, — а ты в три дырки сопел, пожалела.

— Пожалел волк кобылу, — сказал Петя и захрустел луком.

Когда молодежь повыскакивала из-за стола, Ирена, замерев, потому что уже чувствовала, что не получится все так просто, как она думала, стараясь придать себе спокойный и даже равнодушный вид, сказала:

— Отдайте мне Петю. Я его в